Дорожное кино.
"Дневник" принадлежит русскому эмигранту, Николаю Морозову, события происходят вскоре после Первой мировой войны. Точной исторической привязки к реальным событиям не задавал.
1-ое августа.
"Первый день на новой работе. Престарелая фрау Айпинг, у которой вечно течёт из носа, а одежда не менялась с прошлого века протянула мне журнал и перо. Я отыскал свою фамилию, смешно написанную на русский манер - "Mörozoff" -, расписался и отложил журнал и перо назад, принимая толстую кипу плохо отпечатанных газет. Это треть сегодняшней работы, в самом лучшем случае – половина.
Как новичку, мне достался паршивый район – рабочие кварталы между вокзалом и кладбищем. Я сам там живу, и знаю, что люди слишком заняты, чтобы интересоваться газетными новостями; к тому же, не очень правдивыми.
Делать нечего. Просто чудо, что вообще удалось найти работу, тем более эмигранту. Пришлось оставить залог в десять марок – своеобразная страховка, призванная снизить риски нанимателей.
Я вышел на улицу, плотно удерживая толстую кипу бумажных листков, испещрённых типографским шрифтом, направляясь к улице Варфоломея. Работать придётся долго.
Обед.
Желудок так настойчиво напоминал о себе, просто не оставив мне выбора. Кафе, даже самые маленькие и непритязательные, отпадали – сейчас это была охотничья территория всех неработающих дам, либо тех, кто мог позволить себе дневной перерыв от работы или домашних забот. Ресторанчик слишком дорого обошёлся бы. Потому оставались только бары, по счастью, почти пустые.
Я забежал в один из таких – ничем не примечательный, который раньше не попадался мне на глаза, совершенно теряясь среди обычных жилых домов, столь же неказистых и угрюмых. Вывеска почему-то отсутствовала, но на двери кто-то вывел довольно претенциозное название - "Вильгельм Телль". Но внутри совершенно ничего не указывало на связь с легендарным стрелком; впрочем, я многого и не ожидал.
Посетителей не было, если не считать какого-то пьянчужки у дальней стены, почти опустившего голову на стол. Я подошёл к стойке и постучал кулаком о грязное дерево, испещрённое бесчисленными царапинами и вмятинами. В ответ я услышал равномерный стук деревяшек, а спустя минуту подошёл и трактирщик – болезненно худой, в выцветшей и грязной серой рубашке, с деревяшкой вместо левой ноги; при ходьбе он опирался на костыль. Несмотря на это, двигался он весьма проворно.
Я спросил какой-нибудь еды и рюмку коньяку. Думаю, рюмка коньяка обладает меньшим воздействием, чем бокал пива. Конечно, лучше бы было обойтись вообще без выпивки – мне ещё нужно вернуться в редакцию, получить новую партию газет – и работать - но не выпить в немецком баре...
Вечер.
Вот и всё, первый рабочий день на очередной работе окончен. Конечно, я не сумел продать все газеты – поэтому мне удержали часть ежедневной оплаты. Сил спорить не было; я забрал скромную выручку – итог десятичасового рабочего дня – и вышел. Едва переставляя гудящие от усталости ноги, я зашёл в булочную, чтобы купить хлеба – мой ужин и завтрак.
Дома – а точнее, в каморке, которую снимал за полцены, потому что никто другой не соглашался жить здесь, я разрезал хлеб и поужинал, запивая его водой. Вкуса ни того ни другого я не почувствовал, но сразу стало легче. Распрямившись, я дал себе ещё немного роздыха, прикрыв глаза и ни о чём не думал. Затем, дурная привычка, оставшаяся с детства, заставила меня встать, подойти к кровати, достать из-под подушки тетрадь, взять со стола перо и чернильницу. Дело оставалось только за свечой. Новая тетрадь, новая часть дневника, который в своё время нас с братом заставляла писать наша матушка, новая веха в жизни.
2-ое августа, вечер.
Если бы мои записки читал кто-то кроме меня, сегодняшний день он разобрал бы с большим трудом. Трудно писать, когда пальцы правой руки распухли и болят. Но привычка сильнее, чем боль.
Когда я уже получил газеты и даже распродал с десяток, на меня налетели двое мужчин. Я не мастак драться с занятыми руками, а потому очень быстро оказался на грязной мостовой, извиваясь под ударами ног. Листки бумаги не очень хорошо защищают от побоев. Напавшие выродки ничего не говорили, молча выбивая из меня потроха. Не знаю, чего они хотели и кто они такие, но газеты у меня отобрали. Я кое-как поднялся, кое-как привёл себя в порядок. Искать полицейского смысла не было, равно как и обращаться к властям.
С трудом, но я добрался до редакции.
Конечно, они пошли мне навстречу. Наниматели в лице фрау Айпинг, оставили за мной место, удержав сегодняшнюю оплату и забрав мой залог в качестве возмещения ущерба. Новых газет выдавать мне не стали, устроив нечто вроде выходного. И на том спасибо.
Дома я обшарил всё, что у меня было, волшебным образом отыскав немного денег. Их хватило, чтобы дойти до больницы, получив там медпомощь. О пальцах я не подумал (кажется, кто-то из нападавших наступил мне прямо на руку), но лицо и бока мне подлатали. Милая медицинская медсестра – славная девушка лет шестнадцати – справилась со мной настолько качественно, что я даже сумел подработать носильщиком. Видимо так я усугубил боль в руке. Зато снова не лягу спать голодным.
3-ье августа.
Утро и день.
Сегодня я был настороже – и увидел вчерашних громил раньше, чем они меня. Я свернул в проходную улочку прежде, чем они поняли, что добыча ускользает. Конечно, они погнались за мной, но я спрятался так хорошо, что остался незамеченным и в безопасности. Я даже получил ответы на все вопросы, которые (вместе с болью) не давали мне спать ночью. Один из верзил сказал, что я всё равно никуда не денусь и завтра получу своё.
После того, как они ушли, я выбрался из укрытия, отряхивая брюки, обдумывая ситуацию. Кажется, я догадываюсь, почему получил работу. Но только фрау Айпинг не выдавить из меня больше ни пфеннинга.
Торопясь, я распродал (а кое-кому отдавал даром) все полученные мною газеты. Когда работаешь на себя, всё совсем по-другому. И пускай что-то я продал за пфенниг при установленной цене в три пфеннинга, в накладе я не останусь. Хромая, я пошёл в булочную, закупить сухарей, а затем, в лавку зеленщика, чтобы купить хотя бы яблок. О вкусе мяса, боюсь, мне придётся лишь вспоминать, довольно долгое время. Оставалось зайти в каморку, собрать вещи – и покинуть город.
Вечер.
Мне снова улыбнулась Фортуна. Я заранее настраивал себя на длительные пешие прогулки – но тем не менее, не выдержал, останавливаясь у обочины хорошей грунтовой дороги. Иногда случалось так, что путников, вроде меня, подвозили попутные подводы. И когда передо мной затормозил грохочущий сверх всякой меры грузовик, я сначала не поверил своим глазам.
Водителем оказался парень примерно моего возраста, Клаус. Мы разговорились, насколько позволял звук мотора. Довольно быстро я понял, что Клаус воевал, как и я сам – и несмотря на это, не испытывал ко мне враждебности. Ведь мы оба понимали друг друга куда лучше, чем многие из немцев понимали его. Клаус довёз меня до деревеньки Зинсхайм; он и сам ехал сюда, чтобы завезти своему деду керосин. Будь благословенно упорство старого Якоба Рошке, ведь благодаря ему сегодня у меня не так болят стопы и икры ног, нет усталости и отупения, когда хочется только лечь спать – и лежать так дни и недели, чтобы не просыпаться.
Старичок устроил меня в комнатушке, которую давно не использовал. Его дом знавал лучшие времена. Клаус пытался приводить всё в порядок, но для этого нужно было постоянно жить здесь.
4-ое августа.
Я почти отвык от свежего деревенского воздуха. Он принёс с собой мирные и уютные сны из прежней жизни. Я вспоминал наше имение и был счастлив.
Утром Клаус уехал – он не мог отлучиться из города надолго. Он дал мне немного денег и посоветовал изменить решение идти в Гамбург, а поискать какое-нибудь зажиточное село и попробовать осесть там. Якоб горячо поддержал его, прошамкав, что из-за городов сердце человека становится чёрным как самая непроглядная ночь. Возможно, они и правы. Пока что я спросил, могу ли остаться здесь на пару дней – отдых мне чертовски не помешает. Старичок и его внук согласились, Клаус кроме того, дал мне немного денег и оставил свой адрес. Больше он ничем не мог бы мне помочь.
5-ое августа.
Вчера я спал большую часть дня. Было немного неловко перед хозяином, но старичок только хитро улыбался и ничего не говорил мне. Сквозь сон я слышал, как к нему заходили какие-то люди, слышал обрывки женских голосов – как он объяснил, к нему часто заходили фермерши. Якоб Рошке был популярным человеком в Зинсхайме, видимо потому, что в своё время служил матросом на торговых кораблях, объездив почти весь мир. Его истории всегда имели успех у непритязательных местных жителях.
Сегодня же я решительно начал помогать ему по хозяйству – нарубил дров и стал чинить печь. Сам Якоб наполнял керосиновые лампы – оказывается, у него была бессонница, да к тому же, он побаивался темноты. Отсветы огня печки его почему-то не устраивали.
6-ое августа.
Сейчас вечер – и завтра я снова отправляюсь в дорогу. Мне нужно собраться с силами, не то ушёл бы уже сегодня.
Воистину, как говорила матушка, человек забывает о худшем, тем самым снова его приближая. Я до того расслабился, что начал заговаривать с забегавшими к нам фермершами. Мне было слишком весело и хорошо, я отдыхал и думать забыл об опасности.
Но тут фрау Кирх – огромная слоноподобная женщина лет пятидесяти – внимательно на меня уставилась. Я ещё не понимал в чём дело и продолжал трепать языком с её дочкой, не обращая на фрау Кирх внимания.
- Русская свинья! – закричала фрау Кирх, надвигаясь на меня.
Я опешил и не мог двигаться. Казалось, я привык к подобному отношению, меня нельзя было пронять подобными выкриками, пинками и даже плевками. На что ещё мог рассчитывать эмигрант вроде меня?
Дочь фрау Кирх, Магдалена, такая весёлая и смешливая девушка, изменилась; её кулаки сжались, а глаза горели злостью. Она тоже назвала меня свиньёй, дав пощёчину.
На шум прибежали другие женщины…
Оказалось, что почти каждая семья в этой маленькой деревушке кого-либо потеряла в войну либо сразу после неё. И конечно, во всём виноваты были проклятые русские…
Меня отстоял Якоб. Он смотрел на меня немного виноватым взглядом, но я чувствовал, что он нисколько не осуждал женщин.
Перо сломано, а чернила в чернильнице заканчиваются. Кажется, придётся сделать перерыв в записях."
