Ночь в заповедной чаще близ Новгорода была не просто отсутствием света, это была словно отдельная, живая субстанция. Она пульсировала треском сучьев под лапами зверей, мышиным писком в корнях, и тяжелым, сладковатым дыханием гниющей листвы. Воздух, холодный и резкий, обжигал легкие, пах дымом тлеющего костра, перегаром хмельного медового взвара и чем-то металлическим, предгрозовым.
У подножия исполинского валуна, покрытого лишайником словно седой бородой, троица старцев доводила до конца свой мрачный ритуал. Их одежды из грубой домотканой шерсти были пропитаны потом и испачканы землей. Самый древний, с лицом, испещренным морщинами глубже уральских ущелий, мутно бормотал заклинания, его голос скрипел, как незамасленная дверь. Двое других, помоложе, готовили место. На плоском камне, служившем алтарем, уже лежали ритуальные травы и стояла чаша с чем-то темным и густым.
К старой, полузасохшей сосне была привязана девочка. Лет двенадцати, не больше. Худющая, в разлохмаченном рубище, она не плакала. Она замерла, словно мышь под взглядом змеи, и лишь ее глаза, огромные от ужаса, отражали трепетное пламя факела. Ее звали Аленкой, и была она сиротой из дальнего выселка – идеальная жертва, никто не станет искать.
Молодой послушник сжимал в потной ладони рукоять ритуального ножа. Кость была холодной, резной орнамент впивался в пальцы. В ушах стоял гул от дурманящего питья и монотонного бормотания старцев. «Сила… Защита… Жизнь за жизнь… Жертва во спасение…» Слова кружились в голове, туманя сознание. Он попытался поймать взгляд главного жреца, ища одобрения, подтверждения своей правоты.
Но взгляд его, скользнув дальше, упал на Аленку. Не на «жертву», не на абстрактную цену за могущество. Он увидел, как ее тонкая шея судорожно вздрогнула, как бешено бьется жилка на виске. Он увидел, как ее пальцы, белые от напряжения, впились в грубую кору сосны. И он вспомнил. Вспомнил речь седого волхва из новой школы, что слышал неделю назад на новгородском торгу: «Боги даруют жизнь, а не требуют ее назад! Тьма стучится не в дверь, она рождается внутри, когда мы берем в руки нож, чтоб убить беззащитного!»
В голове у парня что-то щелкнуло. Он окинул взглядом старцев – их сгорбленные спины, дрожащие руки, пустые, завороженные взгляды. Это была не сила. Это была немощь. Отчаяние дряхлеющих псов, пытающихся укусить судьбу за пятку.
Мысли пронеслись со скоростью молнии. Не раздумывая больше, он сделал шаг. Не к алтарю. К сосне. Рука с ножом взметнулась – и разрезала веревки одним резким движением.
– Бежим! – его голос сорвался на хриплый напряженный шепот.
Он схватил ошеломленную, непонимающую Аленку за руку и рванул с места, в глухую чащу. Со спины донесся сперва недоуменный, а потом яростный, хриплый окрик. Загремели опрокинутые чаши, послышались тяжелые, заплетающиеся шаги погони.
Он бежал, не разбирая дороги, толкая девчонку перед собой. Ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду. Ноги путались в корнях и буреломе. Он будто слышал за спиной свое собственное сердце, готовое вырваться из груди, и ее прерывистое, хриплое дыхание. Страх придавал сил, ноги сами находили опору.
Они бежали всю ночь, пока небо на востоке не стало светлеть, окрашиваясь в цвета холодного железа и розового кварца. Аленка выбилась из сил, и последнюю версту он почти нес ее на себе, чувствуя, как ноют мышцы и спина мокра от пота.
Когда впереди, в утренней дымке, показались знакомые стены и башни Новгорода, по его щекам потекли слезы. Он не знал, что ждет его там. Его могли осудить как убийцу, могли казнить. Но он спас жизнь. Одну-единственную жизнь.
Он дотащился до площади перед казармами, где уже несли дозор дружинники. Его ноги подкосились. Парень рухнул на колени в холодную, утоптанную землю, аккуратно усаживая обессиленную Аленку рядом.
– Веду… ведомого! – выдохнул он, глотая пыль. – Себя веду! От старой веры отрёкся… душу… не дал погубить! Судите!